Я - ЛЕНИНГРАДСКАЯ ШКОЛЬНИЦА БЛОКАДНЫХ ЛЕТ

Н. В. Спиридонова (Кулакова)

Я - ленинградская школьница блокадных лет, в память всех, кто жил в суровые годы 1941-1945, считаю своим долгом рассказать молодому поколению нового века о тех страшных днях голодной блокады.

Родилась я в Ленинграде и проживала по адресу Малый проспект дом 30\32. До войны успела закончить только первый класс 36 школы Василеостровского района.

22 июня 1941 года было воскресенье и мы выехали отдохнуть в Удельный парк всей семьей за исключением отца. Отдыхающих в парке было много. День стоял удивительно теплый и солнечный, у всех было хорошее настроение, шутили, смеялись. Вдруг мы увидели женщину, которая кого-то искала, плакала, и когда она подбежала к нам, бабушка спросила ее, что случилось. Она ответила, что ищет своих, и что началась война с Германией.

Мы увидели наполненные ужасом глаза наших взрослых, почувствовали их тревогу и поняли, что случилось что-то очень страшное. По дороге домой мы видели, как на перекрестках стояли люди у репродукторов, внимательно слушали сообщения о внезапном нападении, о том, что уже идут бои, и что враг вторгся на наши земли, - страна в опасности, и надо всем встать на защиту Родины.

В эту же ночь отец уходил на войну. Ему был 31 год. Нас всех разбудили попрощаться с ним, мы все горько плакали. В доме оставалось четверо детей: старшая сестра - 11 лет, я - 9 лет, брат - 2 года и двоюродный брат - 3 года. Из взрослых - мама, бабушка, тетя и дядя. Мы жили одной семьей. Мама работала парикмахером - мужским мастером. Папа до войны работал слесарем-инструментальщиком на заводе "Красная Заря". Дядя, у него была броня, работал главным инженером, тетя - бухгалтером. Бабушка была домохозяйкой и воспитывала детей. Жили очень дружно.

До войны нас одних никогда гулять не выпускали. 23 июня 1941 года нам первый раз в жизни разрешили самостоятельно выйти погулять во двор. Первое, что мы увидели во дворе, были горы песка. Взрослые и дети насыпали этот песок в ведра, кастрюли, тазы и чайники и носили на чердаки и к витринам магазинов. Взрослые пересыпали их в большие мешки, потом мешки укладывали до самого верха витрин, а затем только забивали досками. Мы с сестрой сразу подключились к работам, не совсем осознавая для чего это нужно, и только через год, когда мы дежурили на крыше и нам надо было тушить зажигалки, мы оценили наш труд и мудрость и предусмотрительность взрослых.

Мешками с песком закрывали не только витрины магазинов, но и все памятники Ленинграда. Не закрытыми в войну были только два памятника - памятник Суворову на Марсовом поле и Ленину у Смольного.

Во время прогулки во дворе мы наблюдали, как разбирали деревянные сараи и два деревянных дома на углу 12 линии и Малого проспекта. (После войны на этом месте выстроили 29 школу).

Бумажными лентами заклеивали окна крест-накрест, чтобы при бомбежках и обстрелах стекла не поранили людей. Началась эвакуация детей. Наши окна выходили на 36 школу, и мы видели, как увозили детей с вещами, как плакали дети и взрослые при расставании.

Эвакуировали целыми семьями. На нашей лестнице уехали очень многие (Либерман с мужем и больным сыном Мишей, Архиповы, Голубевы, Антоновы, Маржухины...). Перед отъездом приходили прощаться, уговаривали маму уехать, но она говорила: "Куда я поеду с тремя детьми? Меня никто нигде не ждет". Мы остались в Ленинграде. С каждым днем все больше и больше пустел наш двор, все меньше выходило детей на прогулку, так как те, кто остался, были задействованы на работах в помощь взрослым.

10 июля танковые части противника, прорвав фронт 11 армии к югу от Пскова, широким потоком двигались к Луге. До Ленинграда оставалось 180-200 километров. Силы противника на 10 июля еще намного превосходили боевую мощь нашего северо-западного фронта. Мужчины, женщины, подростки и дети были полны решимости во что бы то ни стало отстоять город и спешили выполнить любую работу, куда бы их не направляли.

Одни направлялись в ряды народного ополчения, другие в партизанские отряды, на строительство оборонительных рубежей, в госпитали - ухаживать за ранеными, на фабрики и заводы - производить больше оружия, боеприпасов, обеспечивать солдат обмундированием. Никто не оставался в стороне. Каждый житель города горел священным огнем ненависти к захватчикам. Общая воля трехмиллионного населения создавала несокрушимую силу. Закрывались и перестраивались предприятия.

Закрывались и парикмахерские, и наша мама перешла работать в артель, чтобы плести сетки для аэростатов, к этой работе были подключены и мы с сестрой. Распутывали и свивали в клубки плотные нити, затем наматывали на челнок и начинали плести сетки. Они были очень больших размеров, мы очень уставали, но надо было защищать наше небо и наш город. Девочки постарше нас уходили в МПВО. Мальчики стремились попасть на фронт, многие занимали на заводах и фабриках места своих отцов, ушедших на фронт. Все население активно участвовало в оборонных работах, в том числе и мой дядя.

1 сентября 1941 года я пошла учиться во второй класс, но занятия проходили не в школе, а в доме № 58, на углу Малого проспекта и 11 линии, в квартире на последнем этаже. Было всего 3 класса. Классы не отапливались, было холодно, мы не снимали пальто, писали в шерстяных перчатках. На правой перчатке были открыты кончики пальцев, чтобы удобнее было писать. 4 сентября 41 года противник впервые открыл огонь по городу из 240 минометных орудий. Этот день явился началом тяжелых и долгих испытаний для ленинградцев.

8 сентября авиация противника произвела ожесточенный налет на город, сбросив более 6000 зажигательных бомб, которые были начинены горючим веществом - напалмом, такие бомбы нелегко было тушить. В различных районах горели жилые дома, промышленные предприятия, горели Бадаевские склады (в них хранились огромные запасы продуктов для населения, рассчитанные на много лет). Город был озарен зловещим пламенем пожарищ, в воздухе пахло гарью. Ближе к ночи этого же дня тяжелые бомбардировщики противника сбросили на город 48 фугасных бомб большой взрывной силы. С первых дней сентября начались постоянные налеты на город, принесшие много жертв и разрушений. Во время таких налетов мы в бомбоубежище не ходили. Обычно садились в коридоре около капитальной стены, к нам приходили соседи с верхних этажей (мы жили на втором). Ночью во время тревоги мама всех детей укладывала на одну кровать, а сама садилась в ноги, говоря при этом: "Убьют, так всех вместе".

И я написала стихотворение:

Ночь. Воздушная тревога.
Как страшен мессершмитов вой.
Зенитки наши бьют, но самолетов много -
Нам не заснуть. Идет неравный бой.
Мы переходим на одну кровать,
А мама к нам садится в ноги,
"Убьют, так вместе, - говорит, - давайте ждать"
Но вот по радио отбой тревоги.
Вдруг братик говорит: "Я есть хочу,
Мам, дай хоть крошечку от завтрашнего пая"
"Тот хлеб на завтра, трогать не могу"
А он все просит, не переставая:
"А если немец бомбой нас убьет,
И хлеб останется лежать в буфете?"
А мама: "Ну а если не убьет,
Где хлеб я вам возьму на завтра, дети?
Тот хлеб на завтра. Не могу. Не дам".
К груди она прижала крепко брата,
И слезы покатились по щекам.
Как будто перед нами виновата.

Брату было в то время два с половиной года.

С фронта от папы письма приходили редко, зато сколько радости было их получать. Садились все вместе писать ответ, каждый писал свое письмо, а у мальчишек были рисунки. Иногда обводили их ручки, чтобы папа порадовался, насколько они выросли. Каждое письмо проверялось цензурой.

Дядя приходил домой не каждый день. Во-первых, он был очень занят на работе, да и транспорт не ходил. Он очень похудел, ослаб, был угрюм.

Уже в июле месяце 1941 года были установлены государственные гарантированные нормы продовольственного снабжения для населения. Чтобы выкупить продукты по карточкам, надо было занимать очередь с вечера, ночью стояла мама, а утром мы ее подменяли. Хлеб брали на два дня и сразу делили на две части. Одну половину убирали в буфет, вторую мама ровно делила на всех. Наши братишки, два года одному и три другому, брали ножи и осторожно разрезали свои кусочки на совсем маленькие, и не торопясь, брали в рот, подбирая каждую крошечку. Они были отечные от воды, совсем не играли, сидели как два кулечка в меховых жилетах и валенках и все время просили кушать. Мы были постарше и понимали, что еду взять негде, а они начинали с 5-6 утра просить хлеба, таким тонким голосом, что слушать было невыносимо.

А когда мы их просили прекратить, они в два голоса кричали: "Будем просить", и продолжали "ку-у-ушать, хле-е-е-еба!"

Занятия в школе прекратились после того, как попала фугасная бомба во двор, где мы учились. К счастью, она не разорвалась, но дом сильно содрогнулся, и нас распустили. У меня стало больше времени заниматься братьями. Чтобы как-то успокоить малышей, мы читали им сказки и пели с ними песни. У нас был хороший песенник, и какое-то время это отвлекало их от мыслей о еде.

За 1941-1942 годы мы съели кожаное кресло, все папины кожаные ремни, столярный клей, алифу, горелый сахар, собранный после пожара на Бадаевском складе, дуранду, которую мы купили на Малом проспекте еще в июне. Из сухой горчицы бабушка пекла лепешки.

От постоянных бомбежек и обстрелов у нас выбило стекла, окна были частично забиты фанерой и завешаны маскировочными одеялами. Морозы были сильными, печки топить было нечем, не было электрического освещения, пользовались коптилками, керосиновыми лампами и лучинами. Не работала канализация и водопровод. На подоконниках толстым слоем лежал лед, и он не таял, даже когда бабушка топила печь. Для экономии дров бабушка готовила в печке. Малыши сидели около нее и просили есть до тех пор, пока она не поставит еду на стол. Они просили: "Бабушка, дай блинчика!", а она плакала и говорила: "Ангелы вы мои, какие же это блинчики, скотина бы есть не стала, а я вам даю".

За водой ходили в дом 56а, в прачечную на заднем дворе. Только там не замерз водопровод, правда вода текла очень тоненькой струйкой. Была очередь. Воду несли домой бережно, стараясь не разливать, но были случаи, когда мы уже почти поднимались по лестнице, обледенелой от воды, падали, и приходилось возвращаться назад и снова занимать очередь. Полоскали белье в проруби на Неве, белье везли на санях. Руки мерзли. От мороза белье поднималось и белым парусом стояло над ведром.

Заболела мама, у нее началась цинга на ногах. Открылись кровоточащие язвы, ноги опухли, она не могла ходить. Нам с сестрой приходилось по очереди бегать в артель, сдавать готовую продукцию и брать нитки для новых сеток. Артель находилась между армянским и лютеранским кладбищем на Васильевском острове. Ходить было страшно, покойники лежали не захороненными, и было очень много крыс, которые ходили целыми стаями. Транспорт был парализован. Люди ходили на работу и с работы пешком. От истощения они падали и умирали прямо на улице.

Мне попалось стихотворение. Не знаю, кто написал его в 41 году, но оно очень верное:

Вьюга воет, снег летит,
Под ногами лед блестит,
Тихо, жутко все вокруг,
Лишь тревога грянет вдруг.
Нет ни света, ни воды,
Ни полена, ни еды.
Люди серой тенью бродят,
Еле-еле тихо ходят.
Люди падают в пути.
Им до дома не дойти.
Люди просто озверели -
Человечье мясо ели.
И родная мать у сына
Для себя кусок отнимет.
Кожа, клей, вода, ремни -
Вот вся пища в эти дни.

С 20 ноября 1941 года рабочие стали получать 250 грамм хлеба, служащие, иждивенцы и дети - 125. В нашей семье только один дядя получал 250 грамм, а все остальные 7 человек - по 125. Хлебные карточки обычно разрезали по декадам, затем все 8 карточек сшивали вместе в левом углу нитками, чтобы не потерять. Получалась полоска 10 сантиметров длины и 1 сантиметр ширины. Полоска скручивалась в маленький рулончик, чтобы можно было зажать его в кулак, чтобы никто не отнял карточки по дороге. Обезумевшие от холода и голода, люди часто отнимали карточки, а иногда и выкупленный хлеб прямо около булочной и быстро съедали его. Мы с сестрой понимали, что если такое случится с нами, то мы все умрем.

Была моя очередь идти за хлебом. Я хорошо помнила, что хлеб и свернутые в рулончик карточки я положила на стол, прямо на скатерть. И вдруг там карточек не оказалось. Мама с бабушкой искали их в моем пальто, проверяя, не упали ли они в подкладку. Они спрашивали у меня: "Может быть, карточки украли по дороге?". Два маленьких братика искали их на полу с горящими лучинами в руках. Я уверяла всех, что положила карточки на скатерть. Наш дубовый стол стоял, прижатый к стене. На ножках стола вверху были большие кругляшки.

Я понимала, что случилось ужасное, что все дорогие и любимые мной люди умрут только по моей вине. Я не плакала, я как окаменела. Меня никто не ругал, не бил, каждый переживал по-своему. Ночью я не могла заснуть, я восстанавливала в памяти все как было, подумала, что бабушка могла не заметить карточки и смахнуть их со скатерти. Но куда они могли упасть, если малыши не нашли ничего на полу? Я подумала, что они могли только застрять на кругляшках стола. Я встала, встали и взрослые - никто не спал. Мама сказала мне: "Доченька, что искать, если нигде нет". Я стала обследовать рукой эти кругляшки, и на одной из них, у самой стены, оказались карточки. Все облегченно вздохнули, а у меня началась истерика. Слезы лились потоком, и я все повторяла: "Господи, из-за меня вы все могли умереть от голода. Как я вас люблю!" (Хлеб выдавали на день вперед. На прошедшие дни хлеб не выдавали. Поэтому даже если бы мы нашли карточки позже, а не той ночью, то хлеб бы пропал.) Потеря карточек означала верную смерть.

В журнале "Звезда", который мы читали во время блокады, было такое стихотворение:

"А нынче пьют из Невки, из Невы,
Метровый лед коли хоть ледоколом,
Обмерзшие до синевы,
Обмениваясь шуткой невеселой,
Что уж на что, мол, невская вода.
Да и за нею очередь куда.
А тут еще какой-то испоганил
Всю прорубь керосиновым ведром,
И все, стуча от холода зубами,
Владельца поминают не добром:
- Чтоб он сгорел в аду,
- Чтоб он ослеп,
- Чтоб потерял он карточки на хлеб..."

Дистрофия и голод унесли в могилу 11085 человек.

Продовольственные карточки выдавались на месяц. Мы, дети, и бабушка получали их в жакте (в жилконторе), а взрослые по месту работы. Мамино управление находилось далеко от дома, и нам приходилось везти ее туда на санях, так как давали продовольственные карточки только лично в руки. Сани мы взяли в жакте, одели маму тепло, закутали в одеяло и привязали веревками, чтобы она не упада. В конце ноября стояли сильные морозы, путь был дальний, мы устали, замерзли, но довезли маму до места, и карточки она получила. На обратном пути от усталости и холода мы присели на краешек саней, к маминым ногам, облокотились головами друг к другу. Очень хотелось спать, в голове начался перезвон, это еще больше склоняло ко сну. Мама говорила нам, что надо ехать, а иначе мы все замерзнем. А мы просили ее подождать немного, очень хотелось спать. Вдруг нас стала будить и трясти какая-то женщина. В одной руке она держала чайник со снегом, а другой пыталась поднять нас с сестрой, говоря, что она живет на первом этаже, у нее топится буржуйка, и она нас сможет отогреть горячим кипятком. Мы с сестрой встали, с трудом распутали веревку, освободили маму, но встать она не могла, так как больные ноги задеревенели. Мы с помощью этой женщины внесли маму на одеяле в квартиру. Потом втащили сани. Около буржуйки мы отогрелись, выпили горячего кипятка и отправились в обратный путь. Так чужой человек спас нам жизнь во время блокады.

Мама поправлялась, затянулись язвы на ногах, но она еще была слаба, но начинала потихоньку двигаться. Перешла на другую работу в больницу, которая находилась в здании бывшей школы на 12 линии, между Малым и Смоленкой. В больнице лежали дистрофики.

Морозы стояли 40-42 градуса. В доме было очень холодно, по утрам вставать не хотелось. От голода мы теряли силы. Мама заставляла нас вставать, говоря, что надо двигаться. Нам все труднее было отвлекать мысли малышей от еды. Мы стали учить их рисовать. Все их рисунки были на военную тему, они рисовали бои, на их рисунках горели самолеты и танки фашистов. Глядя на свои "калякули-малякули", так они называли свои рисунки, они рассказывали нам все, что там было нарисовано, а мы, глядя на их рисунки, видели только неровные линии, круги, точки, черточки, и взрывы в виде птиц красным карандашом.

Приближался новый 1942 год, и мы с сестрой решили рассказать братишкам, что в мирное время до войны у нас всегда была красивая елка, и на ней всегда висели игрушки. Мы решили их достать и показать малышам. В игрушках мы нашли такое богатство: грецкие орехи, покрытые бронзой и серебром, фигурные пряники в виде всевозможных животных, длинные конфеты в ярких обертках, конфеты в бомбардьерках, ириски кис-кис, несколько шоколадных конфет, свечи и, что самое интересное и неожиданное, вдобавок ко всей этой вкуснятине мы нашли там черный сухарь во всю буханку. Бабушка целовала нас и говорила: "Господи, хорошо, что вы догадались показать ребятишкам елочные игрушки" Действительно, у нас был настоящий новогодний праздник, хоть и без елки. Но из всех гостинцев больше всего бабушка обрадовалась черному сухарю. Она его размочила и разделила на всех. Братишки были рады и спели вместе с нами "В лесу родилась елочка". Надо сказать, что с блокадных лет они все песни из того песенника знают наизусть, и даже в послевоенные годы мы часто их пели. Дядя заболел дизентерией, затем заболели малыши, бабушка и тетя. Мы с сестрой и мамой как-то держались. Было очень голодно, холодно и тяжело. На наших плечах лежала вся домашняя работа и уход за больными. Мама, чтобы как-то поддержать малышей, стала донором и сдавала кровь всю войну до самой победы. Свой паек, который получала за сдачу крови, несла нам. Можно сказать, что она спасла всех. В январе 1942 года мы впервые вышли с малышами на улицу, встретили на углу 11 линии двух братьев из дома водников, Славу и Колю. Слава, увидев нас, сказал: "Девчонки, вы живы? И мы живы!" Слава был эвакуирован от консерватории в Кострому, но оттуда бежал и с последним эшелоном вернулся в Ленинград. Я на него обратила внимание, когда первый раз вышла гулять во двор 23 июня. Мне он очень понравился. Наша дружба началась с блокадных лет, а в 1953 году я вышла за него замуж. Это был удивительный, светлый и добрый человек, которого все любили и уважали.

Весной 1942 года в 36 школе детям давали дрожжевой суп, хвойную воду, соевое молоко. Мы с сестрой свои порции всегда уносили домой и делили на всех.

На углу 10 линии и Среднего проспекта, в помещении обувного магазина был организован пункт выдачи детям фронтовиков дополнительного питания: компот из сухофруктов или соевые биточки, иногда по одной кильке, очень редко кашу. Женщина на раздаче знала, что в нашей семье четверо детей, а получали мы только на троих, так как папа двоюродного брата работал на оборонительных рубежах. Когда она могла, она давала нам порции на четверых.

Всех оставшихся в живых школьников прикрепили к столовой фабрики "Красный Октябрь" на 8 линии, ближе к Малому проспекту. Мы сдавали свои карточки, и нас кормили завтраком, обедом, а ужин мы брали с собой домой. Мы ходили всем классом, строем, организованно, каждый класс со своей учительницей, после завтрака возвращались в класс, но занятий, как таковых, почти не было. Нам читали книги, мы рисовали, считали, учили стихи. Во время тревоги спускались в бомбоубежище. Но так как участились бомбежки и обстрелы, а наша школа находилась на опасной стороне, нас распустили по домам. В итоге у нас пропал учебный год. Осенью 1942 года я пошла снова во второй класс, а сестра - в третий. Мы пошли в школу №30, которая находилась на 10 линии, между Малым и Средним проспектами. Мою учительницу звали Линда Августовна. Мы ее сразу полюбили, она была добрая, красивая и проявляла к нам материнскую заботу.

На классном собрании меня выбрали начальником штаба отряда. Звеньевыми были Валя Виноградова, Валя Мельников и Нина Никитина. Как только избрали во всех классах начальников штабов отрядов, нас пригласила в пионерскую комнату старшая пионервожатая Кира Ивановна Изотова. Тогда ей было 18 лет. Она была стройная, красивая и очень приветливая и заботливая, прекрасный организатор и чуткий товарищ. Начальником штаба дружины был избран Тихомиров Володя. Под руководством Киры Ивановны и Володи Тихомирова была хорошо организована пионерская и тимуровская работа.

В моем отряде командиром тимуровского отряда была Кузьмина Лера. В наш отряд входили Сима Третьякова. Зина Виноградова, Койпиш Галя, Валя Виноградова, Мура Ильинская, Валя Мельников, Надя Кулакова. О нашей работе писали даже в газете "Пионерская правда" за 1942-43 годы. В основном нам давали адреса в домах 56А, 56Б, 52, 48, 46 на 11 линии. Ходили к беспомощным больным людям по 3-4 человека. Носили воду, выносили нечистоты, отоваривали карточки, ходили за хлебом, пилили и кололи дрова, топили печь. Иногда не сразу доверяли нам карточки, а потом ждали и встречали приветливо. Даже после войны при встрече люди обнимали нас как родных и самых дорогих людей. Кира Ивановна организовала концертную бригаду, которая выезжала к нашим шефам в воинскую часть с концертами. Она старалась охватить как можно больше детей и стихи и песни делила по куплетам и четверостишиям. Когда дети говорили: "У меня не получится, я не смогу", она утвердительно говорила: "Сможешь, учи, старайся, вон как похудел!". Только после войны мы поняли, зачем она так делала, она хотела сытно накормить как можно больше детей в гостях у шефов и поддержать их здоровье.

С концертом в гостях у шефов-воинов ученики 30-й школы в 1942-43 гг. I ряд снизу, справа налево: 2. Зина Виноградова (около военного - Сима Третьякова), 6. Слава Спиридонов. II ряд: 1. Надя Кулакова (Спиридонова), 2. Мила Красавина, 3. Нина Антосюк.

Мы также выпускали стенгазеты. У нас в классе была стенгазета "Костер", в ней отражалась вся наша жизнь в классе. Были карикатуры, забавные приключения, и освещалась вся наша пионерская, тимуровская работа.

В школе уроки физкультуры проводила Вера Иосифовна, а после уроков она вела кружок танцев. В прошлом она была балерина, хорошо ставила танцы, с которыми мы выступали у наших шефов. А с танцем "Лявониха" мы стали победителями олимпиады и выступали во дворце пионеров ("Аничкин дворец"). Когда мы ехали на трамвае по Садовой улице к Невскому проспекту, начался обстрел. Мы опаздывали и не хотели выходить из трамвая, но вагоновожатая остановила трамвай и попросила нас выйти. Мы еще не успели дойти до Невского, как в этот трамвай попал снаряд. Сердечное спасибо всем взрослым, которые оберегали и спасали нас во время войны.

После выступления во дворце пионеров был праздничный обед (жареные кабачки и бутерброд с икрой и чай с печеньем).

В 1942 году в школе была Елка. Дедом Морозом был дядя Боря (не помню его отчества). Он был маленького роста и очень хорошо и весело проводил праздник.

Старшеклассники изучали военное дело, с ними проводили военную подготовку.

В 1943 году всех девочек из 30 школы перевели в 33 школу на 12 линии между Средним и Большим проспектами. Мальчики остались в 30 школе, но она уже размещалась на углу Среднего проспекта и 7 линии.

В мае месяце старшеклассники поехали на работу в Совхоз от завода Калинина. Поехала и моя сестра, ученица 4 класса. Мама попросила взять меня тоже. Условия жизни в Совхозе были плохими: выходили на работу рано, нормы были большими, учащиеся работали наравне со взрослыми. При посадке картофеля иногда даже ели сырую матку, так хотелось есть.

У меня началась цинга. Я не могла не только есть, но и пить. Десны отошли от зубов. Рот был воспален, губы растрескались посередине, зубы шатались и ложились как домино. Меня положили в больницу.

Тем летом 1943 года дети совершили настоящий подвиг - спасли много жизней, вырастив овощи для жителей блокадного города. Они были награждены медалями за оборону Ленинграда.

"Им в сорок третьем выдали медали,
и только в сорок пятом - паспорта!"

Спиридонова (Кулакова) Надежда Владимировна - ученица 2го-3го классов школы в 1941-1943 гг. Окончила педагогическое училище. Проработала в детских садах и детских домах 15 лет, а затем - на заводе имени Калинина 25 лет. Ветеран труда, имеет правительственные награды.